Уже совсем не важно, что нет серебристого вина, луноликих арабских прислужниц и прочного места на этом потрескавшемся кирпиче. Метко стреляют из рогаток бесноватые африканские негры. Суровые лупоглазые снегири пишут поэмы о жизни в болоте и смерти в песке. И придется внимать их писанине, а иначе гнев их будет ужасен. Выдадут они тебе, как тому солдату, свои дырявые варежки, и нет больше тебя ни на кирпиче, ни в трещине. Поминай, как звали. Одни лишь заплесневелые старики будут вещать глухими голосами ополоумевшим от марихуаны внукам про эти магические варежки с волшебными дырами.

А дед Афонас, между тем, достал из холодильника радиоприемник и ласково погладив его по шершавому боку, поставил в ноги. Передавали какую-то южно-монастырскую музыку. Неожиданно звуковая волна оборвалась и приемник мягким электрическим басом пробубнил, причем довольно внятно: «Ракрама ест как мама.» - Что он, с ума сошел, что ли? – задумчиво вопросил дед Афонас и выбросил приемник в открытую форточку.

От долгого сидения на колченогой табуретке и пития чая он решил, что когда его раму повесят в Третьяковке, а ее повесят, не сомневайтесь, то он сам в нее вставится. И пусть швырнет в него напильником тот, кто скажет, что это не его автопортрет!

Но фрезерный станок вовсе не хотел швырять в него напильником. Да и не было у него никакого напильника. Да и наплевать ему было на Третьяковку и на все рамы вместе взятые и завязанные узлом. Ну их – рамы там, Третьяковки всякие. Пусть себе, только где-нибудь там. Подальше.

Солнце вращается, ели трещат, птицы вопят, арабы торгуют, дворники матерятся, а зубы гниют.

Итак, был я Сияющим Ветром. И не смейтесь! Еще нет повода для вашего бурного веселья. Это было в те славные времена, когда хэшаны-волшебники беспрепятственно разгуливали по пустынным улицам, сжимая одеревенелыми пальцами тыквы-горлянки. И не было на них никакой управы.

НАБЛЮДАЯ БЕЛЫЙ ЛОТОС

Итак, был я Сияющим Ветром. Неплохое занятие быть Сияющим Ветром. А в одно прекрасное утро заявились люди, сотканные из света, и начали предъявлять права на сияние. И ветер стал пахнуть осенью. А о том, как я был Сияющим Ветром вам и незачем знать. Все равно вы этого никогда не поймете. Да и не к чему вам это понимать. Спите себе и дальше, только ради бога, не лезьте спросонья мне в душу и не марайте своими грязными домыслами то счастливое время, когда я был Сияющим Ветром.

Ну что же, будем ждать, как сказал осатаневший садовник, закопав вареное копыто лошади Пржевальского в еще морозную весеннюю землю.

А земля – это большой сумасшедший дом для спившихся ангелов. Такое чувство вырабатывается годами. Годами упорного и бесконечного бреда. Когда все, во что ты верил, вдруг, ни с того, ни с сего рухнуло, провалилось в глубокий колодец запредельного. И сразу наступила ясность.

Да, кажется я настолько заболтался с квадратным проемом в картонной коробке, что забыл и про бедного Генриха, который на протяжении нескольких тысячелетий стоит в ожидании похлебки. Нужно наказать призрачной горничной, чтобы она накормила его требухой. Генрих любит животных. Собак, там, кошек, хомячков, змей, тритонов, саламандр, драконов, василисков и прочих безответных тварей. Когда-нибудь эти бестии соберутся скопом и перегрызут ему горло.

Повешенные друзья долго будут вспоминать его, которого в своем дружеском кругу они называли по-простецки Железный Генрих.

Проплывешь с километр и наткнешься на камень. И подумаешь с грустью: «Как смешно, что я ранен!»

Итак сегодня четверг. Лунный день, хотя это не имеет абсолютно никакого значения, будь хоть девяносто третий день недели. Ничего не изменится от этого ни в какую сторону. Да и сторон-то никаких нет. Да и не было никогда. Выдумки все это.

Долго еще за моей спиной грохотал бумажный пулемет. Но дело конечно не в этом, а в том, что я неожиданно оказался в доме, в который еще не ступала нога человека. Руки были. Отрубленные. А в от ног, - ног не было.

...он долго в нерешительности слонялся по коридорам. Наконец, подошел к ней и выпалил: «Выходи за меня замуж!»

- Что ты, я ведь тебя совсем не знаю! Как же так сразу, врасплох, – скромно ответила она.

- Да что ты, я весь тут!

Она невольно окинула его взглядом. Взгляд остановился на его ботинках с облупленными носками. Она тяжело вздохнула. Только двери уборной скрипели о несостоявшемся альянсе.

Было замечено, что стенные часы, которые уже давно были неисправны, движутся в обратную сторону и показывают минус пятнадцать часов семнадцать минут.

От такого ужаса мы пошли трупными пятнами ,в одночасье заболели чумой и умерли. Мы – Карл Великий.

СОН

...улицы переплетались между собой как макароны. И вдруг стало видно ужасающих размеров мясорубку, из которой эти макароны вываливались целыми стопками нераспечатанных помидоров. По макаронам прогуливалось общество бублегумов. Самый важный бублегум производил мистические нагревания на почве четырех капотов. Кроты распевали устные народные песни, уподобившись Баянам. Старый алебастер присел отдохнуть на северный склон близлежащей улицы и тяжело дыша побалтывал над чудовищной пропастью культяпками, весело поглощая кизил...

В небо вкатился большой унитазный круг, ругаясь всеми цветами радуги. В восемь по Гринвичу скромно вошел Хлебников Велимир в грязных кирзовых сапогах, засунул в рот нераспечатанную пачку зеленого чая и разжевав ее тревожно удалился в потусторонность , шныряя зенками по сторонам, в надежде увидеть хотя бы одну ослицу, дабы тут же ее укрючить. Но ослиц не попадалось. На земле еще не было ослиц. Даже идеи не было. Ослицы появились намного позже Хлебникова Велимира и грустных творений его, сведших с ума бедного брадобрея Евтушенко, и без того родившегося безумным.

Есть на свете домовые. Есть театральные, пещерные, земляные, воздушные, древесные. Есть еще и туалетные. Иногда они запираются в туалете и смолят там бычки. Иной раз заходишь в сортир, дабы провесть время в горделивом одиночестве, а на унитазе – следы маленьких сандалет, и все бычки, о которых ты так вожделенно мечтал последние четыре часа существования вселенной куда-то исчезли. Конечно же их высмолил проклятый туалетный. Но ничего! Найдутся еще и на туалетных крепкие дубины и стальные клети. Испанские сапоги и кривые турецкие сабли. Гигантские пушки и вакуумные бомбы. Тугие луки и зариновые туманы.

Жили глюки в маленькой бутылочке из под валерианки. Вернее для нас эта бутылочка была маленькой, а для них, для странных глюков, она была в самый раз – эдакое государство в бутылке. Жили они, жили, пока их не открыли. А когда их открыли, то узрели они восхищенно всю глубину величественного неба и красоту земли, всю бесконечность угрюмого и безответного космоса души человеческой. А так как они привыкли к своему маленькому бутафорскому небу, которое еще недавно пестрыми лентами тянулось за горизонт в уютной бутылочке, то они тут же ошизели. И вышагнули печатным строевым шагом из бутылочки, спалив свое подкрашенное небо. С тех пор по земле разгуливают глюки. Они появляются в любых. даже самых неожиданных местах, ибо они стали вездесущи. Вездесущи и бесконечны. А так же непобедимы.

Некоторые обезумевшие от бесконечного пьянства ученые мужи как-то решили заняться отловом и изучением глюков (руки бы им пообломать, да ноги бы повыдергать!), да так по сей день и изучают, ничего не понимая и не двигаясь с места. И их резиновые сапоги все глубже и глубже врастают в молчаливо уютную землю.

И думал майский жук по дороге в Тибет о том, что не так ли и мы живем, в плотно закупоренной бутылочке, радуясь своему бетонному небу, а ежели нас открыть и выпустить наружу, не будет ли велико разочарование в нашем бутылочном мире, с нашим выбеленным небом и нашими, придуманными в страшных муках гоблинами, и нашими разговорами, и нашими подштанниками. А в мире, который откроется за краями горлышка нашей бутылки, небо – бесконечное и однообразное, как наше кровавое будущее, в котором живут существа, для которых мы будем не более, чем кошмарными глюками.

Дед Афонас на своей любимой Текучке, вернее на ее берегу, отрыл какие-то сладкие коренья, которые поедает в безмерном количестве и торчит от сего, как шпала. Ему уже безразлично, что Забутыгин полностью разрушил лихим своим бутованием его шалаш. Безразличны стали и речные обитатели, и сама река Текучка. Лишь бы корешки не кончались. Он бы и сам рад превратиться в такой корень и сожрать самого себя, мрачно урча жутким желудочным соком и глотая непрожеванными кусищами. Единственный разумный шаг, на который еще был способен дед Афонас это повесить на ближайшей бамбуковой пальме табличку следующего содержания:

ТОВАРИЩИ! НЕ ОТКРЫВАЙТЕ БУТЫЛКИ О МЕБЕЛЬ –
ЭТО ПРИВОДИТ К ЕЕ ПОРЧЕ.

Как-то раз через это заповедное место проходил отряд саранчи. Увидев такое глубокомысленое заявление, они канонизировали деда Афонаса, побросали свои боевые крюки и решили мирно умереть от голода. А так как сила воли у саранчи железная, как и у бегемотов, то через восемь минут их высохшие трупики сожрали летающие якши.

А дед Афонас все ел и ел коренья…

Они, как лучезарный гроб, плывут не спеша. Люди, сотканные из ветра. Это какие-то странные люди. Светлые. Только Снус их не видит. Он спит. И они уйдут. Постоят немножечко около спящего Снуса и уйдут. Уйдут в свой путь, полностью отдавшись дороге. А Снус будет спать. Спать без сновидений. А наутро – похмелье. Похмелье грузное, как слон. И никогда он не узнает, что рядом проплывали, как гробы, люди сотканные из ветра.

Фанерные самолеты проносились невысоко над землей, бешено тормозя на поворотах. Грузовики нескончаемым потоком грузно скакали, как единороги, по асфальту, подбрасывая сидящих в кузовах. Туман. И поэтому не различить, кого там подбрасывает.

Все это началось когда упало солнце. Вся эта возня и суета. Солнце, конечно же, не часто падает, но все таки не стоит этому придавать такое значение и так копошиться.

Раздался небольшой хлопок и можно было наблюдать, как светило, до этого и не помышлявшее о таком безобразии, сорвалось со своего места и рухнуло на землю. Там и потухло. Но самое интересное, что мрак не наступил. Днем – светло, а ночью – холодно и темно. Только вот туман...

В общем все по-прежнему. Фанерные самолеты несутся высоко над землей, грузовики едут, голые монахи бражничают, глюки маршируют, мертвецы лежат в своих могилах, а зубы гниют...

Во времени поселились блохи. Время начинает чесаться.

Любое произведение содержит в себе бессмыслицу всего произведенного. Бессмысленны буквы, бессмысленна брюква, и репа бессмысленна, не говоря уже о горохе, который сам по себе бессмыслен нее самой бессмыслицы и глупее самой глупости. Бессмысленно мое бессмертное творение. И отпечатано оно в бессмыслии. Прекрасное слово – бессмыслие. Ура!

ДОЛГОЕ ЗАМАЛЧИВАНИЕ МЫСЛИ – ЕСТЬ ИЛЛЮЗИЯ МЫСЛИ,
ТО ЕСТЬ ЕЕ ОТСУТСТВИЕ.

Любое отдельно взятое государство, на самом деле представляет из себя обыкновенный вокзал, с которого по воскресным дням отходит поезд, увозя успевших на него в неведомость. По утрам буден люди проходят в свиблые двери вокзала не для того, чтобы куда-то отчалить. До воскресенья им ехать некуда. До воскресенья – миллиарды долгих лет. Они приходят просто по привычке. Чтобы занять удобные места в зале ожидания. Так они и сидят на тоскливых фанерных креслах весь день, покупая гнусные пирожки и кофейное варево в вонючем привокзальном буфете. К ночи, когда все уставшие и обессиленные разбредаются по домам, пьяный дворник забивает гвоздями двери и вывешивает табличку:

ПОЕЗДА КОНЧИЛИСЬ. ПОЕЗДОВ БОЛЬШЕ НЕ БУДЕТ.

Директива: движение воскресных поездов отменить, вокзал взорвать, дворника четвертовать.

Из под крыши маленького домика Тыквы показалась чья-то поганая репа. Похотливо осклабившись в пустоту, она убралась восвояси. С Днем Рождения тебя, Свинорылый Христос!

«Я не уйду отсюда, пока вы не отдадите мне мою лошадь!» - мысль высказана. Точки расставлены. Мосты сожжены. Топоры заточены. Полы надраены. Шурупы закручены. Окна замазаны. Пуговицы застегнуты. Шнурки завязаны. Зубы вставлены. Гробы заколочены.

А была ли лошадь? Если и была, то лошадь ли? Сдается мне, что это вислоухая похотливая ослица щурится из-за угла. Щурится и бьет копытом. Что, ослица, как дела?

Давно гробы не летали. Над миром поросшем зимою давным-давно гробы не летали. И птицы тоже не летали. Да и не нужно никаких птиц. Ни синиц, ни галок, ни воробьев, ни снегирей, ни чаек, ни утконосов, ни ангелов, ни самолетов. Все они раздражают. Хочется швырять в них алмазными кирпичами, чтобы они окровавленные валились к моим ногам, смирившись с миром, в котором некуда лететь, незачем жить и не к чему умирать.

Катитесь ко всем чертям со своим игривым настроением, со своим жизнерадостным мироощущением, со своими банками, пробками и фюзеляжами. Радуйтесь себе, ликуйте, валяйтесь в грязи, завидуйте, пыряйте друг друга заржавленными отвертками. Одним словом, с Днем Рождения тебя, Свинорылый Христос!

С Временем что-то происходит. Время изменяется.

Вагнер играет волынкой, продираясь сквозь строй бамбука. Он тоже промышляет блаженством под сенью раскидистых мозгов китайского императора, который скрывает от нас в недоступных горах какую-то никому не нужную тайну.

Был полумрак. И труп, окутанный этим полумраком.

Его никому нельзя передать, как нельзя передать личного гумункула апатичному сторожу.

Странно. Так странно бывает мельнику на берегу глубокой и бесконечной речки-вонючки.

- Не падай духом, старина, – вдруг донеслось из умывальника. И вот уже видно, что никакой это не умывальник, а маленький скрюченный годами старик.

- Все будет по правде! – добавил он и провалился сквозь землю.

- Вот здесь мы и будем жить, - сказал Велимир и воткнул в пень свой боевой топор. Над ним то и дело проносились москиты, останавливаясь и ошалело поглядывая на топор, пока, наконец-то не понимали, что сие зрелище – бесплатное. От этой тоскливой мысли они грустно разворачивались и грузно уносились на поиски крови. А гордый Велимир, меж тем, выкурил свою пятичасовую сигару и стал присматривать дупло для жилья.

Когда хэшан вновь спустится с гор, его встретят радостно и гостеприимно, ведь не каждый сможет вытащить из рукава пагоду и бесплатно ее показать. В прошлый раз, когда хэшан материализовался в городе, уже подступали зимние холода. Было неплохо сидеть в комнате и смотреть из окна на падающие листья, курить мох, есть бетель, пить саке и скрипеть ушами. Воздух был сухой и морозный. Небо было тяжелое. А настроение грустное.

Сквозь бездну очертаний мрака, сквозь утра прохладную смерть, когда, как мерцающий снег, проснуться в подвале и плакать.

Читатель мне виден не будет. Не будет виден он и деду Афонасу с его пресловутой братией. Когда-нибудь исполнится мечта человечества и я напишу грандиозное полотно со скелетами. Полотно длиною в смерть. Что может быть прекраснее скелетов?!

Когда Пендрюй из куска древнего картона выпилил лобзиком подвенечный пиджак... в то самое время, когда он совершил последний взмах своей гениальной рукой – его постиг крах. К нему заявились ослоликие кредиторы, во главе с Лукашевичем, который занимал место участкового в линейном отделении.

А так как у Пендрюя в то время ничего не было, даже китайских орешков (не то что долги раздавать направо и налево, как милостыню каликам), то длинная очередь кредиторов самым похабным образом надругалась над его подвенечным пиджаком, лишив его (не пиджак, Пендрюя) хорошего настроения в честь окончания работы.

Пендрюй был натурой горячей и пламенной. В связи с этим он тут же сочинил грустную песню про мальчика с глазами, девочку о руками и дедушку с мачете. Сюжет этой песенки был таков: за Пендрюем неотступно следует его родной дедушка с мачете, который ужасно жаждет посмотреть «Союзмультфильм». А что касается девочки с руками, то совсем непонятно, что она там делает. Еще более неясна деятельность Пендрюя в этой песне. Похоже, что автор, который ставит себя в центр сюжета, страдает тривиальной паранойей. Возможно по этой причине за ним неотступно следует его умерший дедушка с мачете, любитель «Союзмультфильма». А почему он таскается за Пендрюем, а не лежит в своем гробу – тут уже никто не поймет.

И еще много подобных песен сочинил бы глубоко обиженный Пендрюй, если бы космическая энергия не поворотила своего энергетического колеса в направлении юга. Если бы не выпал зеленый снег.

В остывшем супе, между тем, плавают маленькие фиксы. Зачем –

Неизвестно. Откуда взялись – непонятно. Но плавают таки, канальи!

Коромысло очертило в воздухе кривую, прежде чем его подхватил пролетавший рядом дед Афонас и водрузил на него два ведра пепла. Дед Афонас любил всевозможный пепел и по возможности нагружал им все свободные места на своем утлом плоту жизни. Любил он так же писать слово ПЕПЕЛ печатными и письменными буквами. Вот, бывало, напишет на каком-нибудь обрывке бумаги свой пресловутый пепел, да и залюбуется, задумается, замечтается забыв обо всем.

А между тем песок плавится. Когда дед Афонас очнется от своих грез и окинет мутным взглядом окрестности, то единственное, что отразит его чадящий череп - это два ведра пепла, несущиеся рядом с ним на горбатой палке, называемой в народе коромыслом.

У Пендрюя тем временем завелся достойный ученик Роги Бу, который тоже страсть как любил повыпиливать подвенечные галстуки и прочие полезные вещи в свободное от размышлений время. Хотя руки ему были пришиты каким-то сомнительным божеством не там и не тем концом, как однажды заметил Гармук, тем не менее Роги не терял надежды достигнуть степеней известных в тяжелом ремесле вольного каменщика. Вот, бывало, придет к нему погостить Пендрюй, а уж Роги его просит – научи, дескать, меня еще чему-нибудь интересному и полезному. А так как Пендрюй человек добрый и отзывчивый, то он тут же, несмотря на неправильно пришитые руки, сомнительное божество и стынущий суп, начинает самозабвенно что-то там объяснять, дико хохотать, грызть ручки кресел, приплясывать, застенчиво ругаться, курить бычки и плеваться. И Роги счастлив…

Времени осталось совсем мало. Усохло время, скрючилось. И кому-то может попросту его не хватить. И всем тем, кому не хватило, придется все начинать сначала. И в небесах над ними взойдет ослепительным светом железная Свастика. Вечная и неизменная.

Так с днем рождения тебя, Свинорылый Христос!

День выбит из мишени лет. Он шел так плавно, словно пел. Шофер не спит, поверь, он только дремлет. И хочет выбраться в слепящий свежий снег. Засох гранат, что на окне стоит. И шум дождя, как чей-то тихий крик. Коль краток день, он продолжал идти, раскалывая воздух на куски. Дойти, дойти, как будто умереть. Где тяжесть глаз излечит мягкий свет. Где семь ключей откроют небеса. И в нас прольется музыка. Вкусив от девы жизни, вкуси и от девы смерти.

Смена караула для деда Афонаса в этот раз настала не скоро. А ведь он ее так ждал. Он ради нее готов был раздать направо и налево все свое утлое богатство! Он ее (то бишь смену караула) любил всем своим громоздким сердцем.

А однажды ему пришла телеграмма следующего содержания:

Привет зпт старина тчк в этом домике на картинке уже ошиваюсь две недели тчк оттягиваюсь полный рост тчк как вы там тчк привет супруге тчк

Дед Афонас ничего не понял. В каком домике, на какой картине живет сей достойный отправитель телеграммы? А самое непонятное, что деда Афонаса подчистую расплющило, так чьей это супруге он должен передать привет! В то же время в доброй душе деда Афонаса выкристаллизовалось чувство огромной благодарности за то, что кто-то его еще помнит и даже посылает телеграммы.

Жаркое июньское утро. Пора уезжать в Сибирь строить вакуум.

Безудержные синкопы неслись по небесному коридору, порождая холодный ужас нетерпения. В тишине предрассветного мрака из болота выползали болотные и пели куплеты, поедая ряску, густо покрывшую их мощные черепа. По форме один из семи. От картины к картине. Музей широк и высок. На картинах – смеющийся Брама. И теперь мне понятно все.

Грязный Гарри ничего не хотел. Вернее хотел конечно, но это было за пределами рассудка и досягаемости, за гранью добра и зла, посему, можно сказать, что ничего не хотел Грязный Гарри. Ничего и никогда. Сидел он себе в подземелье сыром и пил лошадиный пот. То ли от бесконечного, как погреб, одиночества, то ли от количества выпитого лошадиного пота Грязному Гарри стало не по себе, да и не по другим тоже. Меж дубовых гробов сновали устрицы-официантки, разнося свежеприготовленных мустангов. В воздухе то и дело проносились трубчатые стайки сигаретных псов. Что было – то было. Чего не было – так это денег на мустангов. В памяти Грязного Гарри стали проноситься видения: драгоценные каменья, щебенка, галька, валуны и кирпичи. Видения были черно-белыми и контрастными, как порнографические карточки в портфеле у восьмиклассницы. Однажды Грязный Гарри узрел Будду, после чего его видения приобрели фиолетовый цвет, становясь от этого более нереальными. Для Грязного Гарри наступила благословенная эпоха каменной похоти. Он самозабвенно читал корявые стихи устрицам-официанткам, лишенным разума и сладострастно заглядывал в грустные глаза ослиц заезжих зоопарков. Вот и вся история о Грязном Гарри, который на самом деле был обычным парнем по фамилии Юань Мэй. В конце своей никому не интересной жизни он написал очерк. Может быть для кого-то он будет озарением.

ОЧЕРК

написан в сентябре сего года вашей эры Грязным Гарри.

Волосья скатались в один комок и просили зубную щетку, спокойно возлежащую и не очень то работящую, подвинуться, ибо места на всех не хватало. Щетка напоминала ослицу. Желтые листья медленно превращались в желтый снег, предварительно переключившись на все сто. А я пел. Я пел про ослиц. И даже иногда попадал в тональность. И мне подпевали метафизические ослицы. В деревьях изредка проскальзывает какая-то угрюмость. Некоторые из деревьев напоминают ослиц, то ли от долгожительства, то ли еще от чего. И этого нельзя не заметить. А вообще-то наплевать мне на деревья. Ведь все-таки они не ослицы. А вчера я сотворил стихотворение, чего раньше со мной никогда не случалось! Вот оно:

Ночью ослицы собираются в путь,
крепко врастая копытами в землю.
Я их не пытаюсь догнать,
лишь тихо еложу кореньями.

Тьфу ты, черт! Опять эти проклятые коренья! Неужто других вещей нет, кроме кореньев?! Вот ведь например чертополох, столь любимый ослицами! Намедни вошла в меня идея, над которой я ломаю голову и по сей день. Узнал я, что мошки живут не один день. А раз они живут не один день, то наверняка они испражняются. Но вот в чем загвоздка: никак не могу понять, бывает ли у мошек понос. Неведомо это мне…

И... особенно вдруг, на секунду, на самое маленькое мгновение ты – один творец картин. Плюнь в морду мертвым хранителям ночи. У-ух, как завоет космический ветер! Всего лишь на миг. И вот вновь улыбаются с рафинированных плакатов хари-сухари. И лужи подсохли. И вообще весело. Весело потому что я еще есть, потому что есть место, где можно раздвинуть время в разные стороны, выпить вонючего зеленого чаю. Потому что рядом со мной копошится вечность, клокочет запредельность и корежится инореальность. А из замогилья внимательно наблюдают за моим грустным детством глаза иного мира. А впереди у меня – Неведомая Родина, до которой я все-таки доберусь по дороге вымощенной черными кирпичами величия моего.

Луна взорвалась и осколки ее втянуло Ничто.

Утро, тихо сочившее скуку. Сверху вниз на землю и вдребезги. Осыпается амфора муки. И врываются ласточки свежести. В приоткрытое окно. Ты видишь дно вселенной. Но это не долго. Вдруг солнце сверкнуло. И земля озарилась по новому. Странное чувство, будто перед расстрелом. Странное веселье, будто тебе отрубили голову. Весело…

Засел мертвец в земле вонючей,
сидит и нюхает во всю.
Не нужно ароматов лучше
в сортире пыльном я сгнию!

ТЕЗИСЫ
из записной книжки Дедушки К.

1. Я люблю котлету за то, что она вкусная.
2. Я люблю небо за то, что оно бесплатное.
3. Я люблю поезд за то, что он иногда ездит в Стокгольм.
4. Я люблю тебя потому, что мне необходимо любить.
5. Я люблю могилу за то, что она уютная.
6. Я люблю смерть потому, что она бесконечная.
7. Лучше маленький рубль, чем большое спасибо.
8. Подавился, зайчик мой?!
9. Нас будут бить, мы будем плакать.
10. Через девять минут начнут выпадать волосы.
11. Через десять – зубы.
12. Умри, я все прощу.
13. Да здравствует страхование хрустальных пространств на случай появления лома.
14. Пиво становится жиже с каждым днем.
15. Если больше нечего снять – сбрей кожу.
16. Я хочу!
17. Я не хочу!
18. Я рожден чтоб сказку сделать былью (мотор пламенный, третий сорт, цена за штуку – 1р. 60коп.).
19. Девочка, где твой бантик?
20. Скоро день рождения, а по утрам все равно хочется плакать.
21. Крюки и стремаки.
22. Свиблово мне, ой свиблово!
23. Отдайте мне мою лошадь.
24. С меня воспитательница все колючки объела!
25. Трудно жить в продолбленной пещере.
26. С Днем Рождения тебя, Свинорылый Христос!

Окно. Забытье. Улица белым гримом в вены заводов. Белые птицы щетиной на ветках. Кто вы, люди вышедшие из моргов небытия? Мажущие ресницы кремом любви в новой победе герои спускались с Олимпа. Тише! Здесь гулко от крика. Здесь липко от крови. И пахнет болотом. Как ненавижу я эту картину: ритмы заводов, шпили домов. Вслушайтесь в звуки осени – это не дождь. Это медленно падает кровь.

Дед Афонас нашел на своей Текучке эдакий огромный камень, на коем узрел какие-то там письмена древних армян. Древние армяне, судя по этому факту, излагали на камне какие-то свои древние мысли. А так как у армян, даже у древних, мыслей не так уж и много, то и на камне всего лишь несколько каракулей. Да и те непонятны, потому что древнеармянский никто не знает. Не знает его даже такой специалист, как Забутыгин. Ну а если не знает и он, то считай, что дело - табак. Причем самый плохой табак.

Труднодоступные клочки сухого молока медленно рассыпались. На небозаворотах изредка появлялся Адольф Гитлер с бутылкой виски.

Он голосил свою новую песнь о верблюде и огуречном рассоле, который вышеупомянутый верблюд хлещет по утрам своим верблюжьим горлом. Из харчевни доносились вопли бесноватого Рема, который в новом рождении стал официантом.

Пусто, как в вымершей реке.

Конек Горбунок, конечно хороший парень, только что с него возьмешь, кроме горба. Закинул за плечи и... вон, уже за горизонтом мелькают твои обшарпанные ботинки. Вот и нет тебя в семи измерениях. Нет и в четырнадцати. Где ты? Непонятно.

Кто-то устанавливает здесь свое время.

Гоша Перец вывалился с балкона на проезжую часть, да и отшиб себе причинное место. Хорошо еще, что балкон находился на уровне, и не стал чересчур безапелляционно распоряжаться бренным телом Гоши Перца.

А вот некоторые и с неба падают, с шестого уровня – и ничего! Полежат себе тихонечко в пыли, покряхтят и дальше поскачут пугать трубными звуками похотливых дев. Вот тебе, бабушка, семь рублей на килограмм грецких орехов! Вперед, если пельменное тесто для производства гомункулов уже кончилось. Не привинтили бы натруженные руки пластмассовыми шурупами к наковальне. Эк тебя перекосило-то! А ты не воруй! Да не стой у портала, а то все низы завалишь...

Скоро и я в Стокгольм на гулком поезде, за Нобелевской премией.

Что лучше не может твоей головы. Пожарный прохожий с пентаклем на роже что может? И как это мы?..

Писать роман, дорогие мои, это вам не куриц подсиживать, которые несут золотые яйца. Не осмелюсь сказать, что это тяжелея работа. Кто так говорит – бессовестно врет, дабы казаться лученосным Вакхом, в глазах доверчивых пышногрудых гурий. Роман – это лишь маленькая частичка моего космоса. Мой маленький эон, скрупулезно выращенный мной и вписанный в вечность.

Есть надежда на то, что зубами только цапли не стучат.

Внезапно деду Афонасу пришла крамольная мысль о том, что рога по весне отпадают. По этому поводу он вспомнил фильм «Золотые рога». Но настроение быстро испортилось, ибо по радио передавали пресловутых христиан с их вонючими песнями. Папа Римский представил себя в виде большой шапки-ушанки. А так как уши оказались опущены, по поводу зимы, а рожа синюшная, в связи с ветром, то он оказался глухонемым. Кто он – хрен его разберет.

- Кто утопил тебя Красна Девица?

- Да вот, люди добрые…

Все что угодно творите, только не подносите мне утром под нос стакан браги. И не призывайте всех в шесть утра опохмеляться, ибо это законное время Деда Похмела, который сидит себе в синюшкином колодце, да твердит неустанно: «Без ковша пришел… без ковша пришел…» Вы спросите, причем здесь ковш? – вот ведь глупцы! – конечно же бражку черпать! Что ели – кашку! Что пили – бражку! И еще одно важное замечание: Никто никуда никогда не спешит. Вот так и наступает безразличное буддийское счастье. А вместо того, чтобы читать мой бред, шли бы вы, пока сумрак, да спалили парочку близлежащих церквушек!

С Днем Рождения тебя, Свинорылый Христос!

А ночь-то продолжается, не смотря на то, что ее усиленно подкрашивают неоновыми огнями, голубыми мечтами и розовыми облаками. Кто-то поинтересуется, от чего я так люблю черный цвет. Вглядитесь хорошенько в небо. Черный – это его цвет. Цвет неба. Цвет космоса. Настоящего. Неподкрашенного. Цвет моей вечности.

Итак,

С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ ТЕБЯ, СВИНОРЫЛЫЙ ХРИСТОС!

БУДТЕ ВСЕ ВЫ ПРОКЛЯТЫ !!!

« назад |