Куда бежите вы, маленькие деревянные ножки? Так о чем это я? Ах да... Просто я взываю к богохульному имени Каина, Властителя Содома, Вечному Удовольствию Плоти, а может быть измышляю роман. А может быть и не роман вовсе, а поэму.

А может быть не поэму, а трактат. А может быть повесть, или научную статью, или статью о сущности клопов и их совместимости с короедами, или прощальную песнь грибника-нибелунга, или телевизионный журнал "Театр у гномофона".

Ибо сказано в священном писании дармоедов о том, о чем знать вам совсем не хочется. Да и не зачем. Да и ну его к лешему это знание поганое!

Итак, как вы прекрасно поняли, одноглазые мои холерики, – это было вступление. Вступление, адресованное дармоедам. Вступление вступленное дармоедом для дармоевших дармоедов, которые дармоедили, дармоедят и будут дармоедить напропалую и на всю катушку, и в полный рост, и со страшной силой, и с неистовством, и в беспамятстве, и в ороговении, и в баклушебиении, и в пустопорожнем похрустывании кукурузными палочками.

Ну, к примеру, представьте себе фигуру, у которой отсутствуют все составные части этой проклятой пентаграммы. Вообразили?

Ну, а теперь покажите мне, где здесь углы? Где здесь окружность?? Где здесь диаметр??? Где здесь линии???? Где здесь смысл, черт вас всех подери!!!!!

Никаких главных героев вам и не светит здесь, с чем вас и поздравляю, Карфагены вы мои казеннозубые! А будут мелькать тут и там крабовидные филистеры, от коих у вас зарябит в глазах и вы обязательно провалитесь в одну из тех пьяных ям, которые подстерегают благородного алхимика на его зыбком и изнурительном пути по вонючим болотам Герметики.

Ну так как, насчет пятиугольной фигуры?..

Вот и первый омар нашего романа. Зовут его Федор. Имя, как имя, не лишено той самой корявости, которая и есть изюминка всех имен, которые дают человеку в младенчестве ороговевшие от водки предки. Предков награждали собачьими кличками их пращуры, опять же ороговевшие от водки. А пращуров объегорили на всю жизнь кривые, как турецкие сабли, обезьяны.

Ну вот сами посудите: призываешь где-нибудь посреди ночного кладбища Федю, блажишь во всю глотку, соловьем заливаешься, а тут подходит какой-то хмырь, дает рубль и говорит, что кричать больше не стоит, потому что, судя по всему, призываемый Федор умер, нет больше Федора, что жил человек, – что не жил и скопытился в одночасье. А родственники его собрали манатки и не долго думая укатили в Кыргызстан пить кумыс, пока не проявилась Фекла – глиноподобная старая кобыла, приковылявшая из замогилья, грызущая орехи бытия гигантскими челюстями нездешнего разума, липшая подружка Гекаты, Лунной Богини.

Не услаждай себя мыслью, живи иллюзиями, пей вечность космоса и судьба не потревожит тебя в зыбких лабиринтах вселенной, ибо она велика, страшна и могилообразна.

Ну вот. Лежал однажды Федя у себя в гробу и слушал Лу Рида образца 86-го года. Ну и мерзопакостный Лу Рид, надо вам заметить! Лежал он согбенно, вслушиваясь в безразличность гитарных формул, как вдруг неожиданно, со всей внезапностью осознал, что на протяжении последних месяцев прошлого года с ним происходили какие-то диковинные вещи.

И если их сопоставить, не месяцы, а странные вещи, выйдет большая алюминиевая цепочка, из которой ясно только то, что с Федей творится какая-то чертовщина. А зачем творится – область неведомого. Ну сами посудите, разве это не странно, когда на Фединых глазах человек ни с того ни с сего вдруг превращается в корову, а затем совершает концептуальное прохождение сквозь несущийся поезд?!

Диоген, тот который из бочки, мнил о том, что все это Непрерывное Движение имеет свой сомнительный умысел, но по странному стечению обстоятельств принимает ужасающий образ ящера. Всякий раз, когда его пытаются изловить, он ускользает с воплем, оставляя в ладони свой смрадный хвост. Вопль ускользающего ящера взрывает изнутри черепа благодарных слушателей и они, веселые и безголовые, радуются хвосту. Заполучив оный они готовы приколотить его к стене или же сварить из него лапшу дабы угостить голодных и вороватых гостей.

Каждый честный гаер, вообразивший себя сумасшедшим глобусом, предлагает себя изучить. Он уверен, что его содержимое увлекательно, романтично, неординарно, многообразно, таинственно, трансцендентально, запредельно, метафизично и замогильно. Наткнувшись же на ледяную глыбу равнодушия (приблизительно весом в 7 тонн) готов сбросить с себя реки и воды, моря и горы, океаны и пустыни, леса и степи, церкви и капища, кладбища и могилы, перемешать их с пеплом и обернуться плоской глиняной бутылкой с наглухо засургученным горлышком, в которых по своему обыкновению таятся старики хоттабычи и нюхают кокаин на протяжении миллионов лет.

Черные круги имеют странную особенность – они всегда остаются черными кругами имени жуликоватого Малевича. Ежели сесть в проносящийся со скоростью ветра автобус, едущий по неизменно черному кругу – то никуда и никогда не приедешь. Время в этом автобусе испаряется и пассажиры в нем живут вечно, поэтому им нужна вечная игла для примуса, ибо царственный голод подтачивает корявым напильником и без того больные желудки пассажиров, от чего внутренности скрючиваются, мозги усыхают и кожа покрывается чешуей.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что Ерема вскочил на подножку проносящегося со скоростью ветра автобуса, пыхтя ввалился в салон и рухнул на изрезанное хулиганами деревянное кресло. Он решил потрястись чуток в вонючем автобусе и малость пораскинуть мозгами о том, о сем. О выцарапанном оленьем глазе, о костях и могилах, о склепах и черепах. И да пребудет с ним Содом и Гоморра. И иже с ними.

ПЫШНОГРУДЫЕ ТУРЧАНКИ ПО СХОДНОЙ ЦЕНЕ
ВЫШИБУТ ВАМ ПЕРЕДНИЕ ЗУБЫ!

Такую вот табличку увидел Ерема, когда никуда не приехал. Да и не хотел он вовсе никуда приезжать.

Стучат шестеренки, грохочут выхлопные газы, глаза слепнут, уши глохнут, руки скрючиваются в бездействии, черепа трещат. Приложила меня смрадная старуха Изергиль заскорузлым поленом в самое сердце. А ведь когда-то и я, Гудвин Великий и Ужасный, имел свой особняк. Большой особняк с садом, в котором спели яблоки, алели ягоды, корежились финики и сатанели садовники. Садовников было сто пятьдесят человек. Однажды они неожиданно материализовались в саду. Все разом – сто пятьдесят, как с куста. Было это около восьми утра по Гринвичу. А к часу дня они начали неожиданно сатанеть. В чем это выражалось – трудно сказать, просто было понятно, что они сатанеют. Они пропалывали грядки и сатанели, они косили траву и сатанели, они поливали цветы и сатанели, они курили сено и сатанели, они собирали яблоки и сатанели, они пожирали жуков и сатанели, они проламывали друг другу черепа, выдирали волосы, выцарапывали глаза, вышибали зубы, выворачивали руки, вынимали из суставов ноги, прожигали каленым железом дыры в печенках, да так, что все внутри клокотало. И при этом сатанели и сатанели, и сатанели.

Накануне Нового Года возникает откуда-то из склепа души праздничное настроение. И не просто праздничное, а запредельно-праздничное. Отличное от тех настроений, которые бывают в дни рождения и прочие праздники, придуманные попами, дабы сбить человека с панталыку. С какого такого панталыку, каплуны вы мои недорезанные? Кто такой этот Панталык Евграфович Гриндберг? Бейте его, ребята! Ну так вот – ждешь чего-то светлого и радостного, а в результате напиваешься, как свинья, и ничего не помнишь. Может быть вокруг тебя и кружились в веселом хороводе ведьмы на метлах, стремительно проносились колдуны в горшках, в окно заглядывал дед Карачун, - но всего этого ты не помнишь, потому что был пьян. Ужасно пьян. В дупель пьян. В стельку пьян. В дым, до изумления, как турецкая сабля пьян. И все вокруг – тоже пьяны. И все это происходило в каком-то безумном восторге, в восторженной очумелости, в очумелом безумии, подминая под себя все. А на утро – больно. И не только в голове, – а еще где-то внутри.

Из зеркала на тебя недружелюбно зрит какой-то монстр, выкарабкавшийся из мертвых мозгов Лавкрафта. Обидно.

Ведь Новый год это действительно праздник. И День Рождения это праздник. И Первое Мая это праздник. И Седьмое Сентября это праздник. И Рождество это тоже настоящий праздник. С Днем Рождения тебя, Свинорылый Христос!

Деревянные глазки, что это вы так странно смотрите на меня?..

Жил-был, странную жизнь влачил жук-крестоносец. И был он подозрительно красного цвета. Подозрительно красным он был вовсе не по убеждениям, а потому, что бог всех жуков, членистоногих и краборуких дал ему маленький подозрительно красный панцирь с эдаким незамысловатым черненьким крестиком посередине, словно плащ паладина.

Итак жил он себе в ус не дуя, ползал, пощелкивая забралом, да и наполз на маленький терновый кустик, которым с удовольствием полакомился бы какой-нибудь ослонос, проходя мимо. Но в окрестностях ослоносов не наблюдалось. А за терновым кустиком виднелся прекрасный луг с цветущими красными монахами. Монахи бражничали. Монахи поедали жареных куриц Монахи содомничали. Монахи пели свои странные монашеские песни.

И захотелось нашему жучку-крестоносцу во что бы то ни стало попасть на этот райский лужок, присоединиться к бражничающим монахам и вместе с ними блажить странные монашеские песни.

И был бы тогда наш маленький красненький жучек полновластным членом бражничающих красных монахов.

Бог всех жуков, членистоногих и краборуких не поскупился, раскрашивая панцирь жучка, а вот мозгов то и позабыл ему выдать. А может быть. просто у бога всех жуков, членистоногих и краборуких закончились мозги. Нет больше у него на складе мозгов. Нечем больше начинять черепа жуков, как рождественских гусей чесноком. Поэтому, вместо того, чтобы обойти этот маленький невзрачный кустик, наш подозрительно красненький жучек стал карабкаться на него, с целью перелезть, да и напоролся на колючку. И вылилось из бедного маленького подозрительно красного жучка крестоносца две малюсенькие капельки серой кровушки. А монахи между тем поспели и рясы с них облетели. И стали они обычными голыми монахами, которые варят опиум.

Пролетал над всем этим делом майский жук. Видел он истекающего кровью жучка, видел он и облетевших голых монахов. А так как наш майский жук был в душе философ, то в его микроскопических мозгах промелькнула скупая мысль о том, что голые монахи частенько напоминают всем своим видом о несоразмерности теплых источников.

Такие странные вещи происходят, думал Стефан Цвейг, разглядывая пустую банку из под китайской тушенки. А Федор между тем читал Агнию Барто. Он хотел выучить наизусть все стихи Агнии Барто. Он хотел цитировать полюбившиеся места из Агнии Барто при встречах с одноруким контролером. Он хотел написать книгу черной магии по стихам Агнии Барто. Он хотел думать, как Агния Барто.

Несколько Агний Барто медленно проявились на тусклом фоне тьмы. Дойдя до горизонта они, подталкивая друг друга, стали по очереди взлетать. Пролетев пару кругов в прохладном воздухе, Агнии Барто беспрепятственно возвращались на землю. Что это было – неизвестно...

НЕКУЛЬТУРНЫЕ народы верят даже в то, что душа во время сна выходит из тела, чтобы побродить, повеселиться, сплясать на горе Брокенберг. Но по неизвестной причине попадает в костлявые и крючкообразные краги Сатаны и уж не может никак возвернуться обратно. Бледнолобые черепа, зияя страшными глазницами вгрызаются в промерзшую весеннюю землю, в поисках корма. Одноногие верблюды тратят последние силы, пытаясь наконец-то выбраться из монотонных песков Аравийской пустоши. Мертвые пилигримы ворочаются в дубовых гробах и испускают душераздирающие вопли, пугая праздношатающихся. Осатаневшие садовники поют тоскливые садовничьи песни. Голые монахи бражничают. Черные карлики страдают. Зубы гниют.

Зимние прогулки в лес сопряжены с различными неприятностями, такими как снег, слепящий глаза; леденящий душу ветер; глубокие лесные сугробы; сосульки, свисающие с носа и затрудняющие дыхание, которые нужно ежесекундно отламывать и как можно подальше зашвыривать; потеря компаса; блуждание в сумерках и, в конце концов, медленная убаюкивающая смерть. Правда, есть еще персонажи, которые имеют наглость утверждать, что нет ничего прекраснее, чем какой-нибудь там зимний лес. Хотя я склонен предполагать, что все эти балбесы вовсе не любят лес, а даже наоборот – ярые ненавистники его. И говорят они о нем с вожделенным огнем мерцающим в их пустых глазницах лишь для того, чтобы не ударить в грязь лицом в обществе пышногрудых и красноволосых фурий и мегер.

А в воздухе между тем летают маленькие муки. А дела идут. И идут они связанные длинной толстой веревкой. И ведут их не просто так, а в Сибирь на каторгу. Длинная вереница дел все тянется и тянется. И охраняют связанные дела грозные надзиратели с плетьми. Иногда они громко щелкают ими для профилактики, дабы дела не убежали. Но дела не убегут. Ни у одного, даже самого завалящего дела, в мыслях не замерцает, подобно магическому шару, мысль о побеге. Так и будут из года в год брести медленным изнуряющим шагом дела. Будут они брести в Сибирь на каторгу. Под надзором страшных смотрителей с плетками...

Магрибинец горько рыдал по дороге домой. Ему так и не удалось запихать в бутыль проклятого отрока, отравившего ему существование и подрубившего его жизнь под самый корень. Дома, в Магрибе, его ждала добрая порция опиума, тощая упрямая ослица; гранат, посаженный им в детстве, но так и не давший плодов. Больше у бедного магрибинца ничего не было. Будущее его было покрыто предрассветным туманом. А так как туман довольно таки плотный, то естественно ни черта не видно, кроме газетного киоска, мирно стоящего неподалеку от того места, где мы с вами роговеем.

Разгневанный читатель с раскосыми глазами, чего ты уставился в мою книгу? Что ищешь здесь ты? Дело ль ты пытаешь, или от дела лытаешь? Прихлебываешь ли ты с ухмылкой вонючий грузинских чай за рубль двадцать?..

Все остальное – в будущем, которое есть и которое уже не за горами. Будущее такое же глупое, а порой еще более глупо и бессмысленно, как игра в кости с мертвым Джоном Ленноном, или как коллекционирование индийских рупий, или как взаимопонимание с сантехником; или как объяснение мертвому Лао Цзы сущности вещей, или как наигрывание мертвым Моцартом Хорст Весселя...

Вот они какие тяжелые – кирпичи глупых мыслей...

СОН

...после долгой борьбы с волнами они выплыли на какой-то островок представляющий из себя скалу...

...они вылезли в маленькой пещерке выдолбленной волнами в скале... ...внезапно из воды вылез старик во фраке и сказал, что сокровища нужно искать здесь, вот в этой стене и постучал крючкообразными пальцами по скале, которая оказалась почему-то выложенная из желтого кирпича...

...затем он услужливо предложил пилку для ногтей, дабы распилить кирпичи и выйти к сокровищам...

...я взял большой камень и начал проламывать в стене дыру... ...брызнул свет и нашим взорам предстал ярко освещенный подвал с бесчисленным количеством белых дверей...

…в углу сидели несколько волосатых упырей…

…мы поняли: это были хранители сокровища...

...они тут же принялись ретиво его охранять, наливая в кастрюли вино...

...вино было прекрасно и нисколько не смущало то, что оно было разлито в кастрюли...

...старик во фраке пил водку из бумажного фужера... - чем бы все это закончилось...

Ночь была прекрасна. Хотя это была уже не ночь, а как раз то время, когда уже и не ночь, но еще и не утро. Время между вервольфом и ружьем. Свежий воздух входил веселыми шагами в форточку. Свежий воздух пел бравые арийские марши. Свежий воздух был юн и эротичен.

Если прикурить зеленую гаванскую сигару за двадцать баксов, то на сутки слепнешь от вспыхнувшего огня, а когда прозреешь – снова темно. Грязные мысли бесцеремонно открывают маленькую дверцу в голове, входят, устраиваются в мягких креслах, требуют кофе с коньяком и начинают без умолку болтать, получив требуемое. Некоторые мысли корчат из себя нарочито умных и с таинственным видом молча посиживают. Потом включается музыка и мысли-кавалеры приглашают мыслей-дам потанцевать. Изредка какой-нибудь подвыпивший кавалер начинает отплясывать гопака. Все это заканчивается громадной кутерьмой и приходится звать похмельного дворника, дабы он вымел разгоряченную танцами и вином неуемную толпу мыслей на свежий воздух, где бы они могли поохладиться и постыдиться за свое нескромное поведение. Некоторые мысли после этого чувствуют себя до того неуютно, что уже никогда не осмеливаются приходить на званые балы и обеды. Они, как правило, запираются в своих особняках и всю жизнь, до самой смерти, стыдятся. А бывает, что и стреляются, если есть из чего. Утренняя прислуга разрубает кухонным топориком труп, складывает в мешок и воровато оглядываясь относит к ближайшей выгребной яме. И ночь снова приходит. Рано или поздно, но все равно приходит...

И жизнь продолжается.

Ровно 666 шагов отделяют меня от цели. Это еще ровным счетом ничего не значит, потому что цели как таковой у меня нет. Идеи у меня тоже нет. А души (той самой, о которой трубит на протяжении всего космоса ржавая труба Гавриила) у меня уже нет давно. Вместо нее в меня вставлено какое-то грохочущее перемычками колесо с весьма странной табличкой, на которой фиолетовыми чернилами накарябано: ОТКРЫТКИ- ЗАКРЫТКИ. Это треклятущее колесо вращается и с каждой прожитой секундой набирает скорость. Если создать что-либо в области словесного бреда, который мрачные народности называют поэзией, со скоростью вращения равным моему внутреннему колесу, то этим несложным действом меня можно уничтожить. И весь мой хлам вышвырнуть на близлежащую помойку смердящую и вечную.

Новых впечатлений больше не будет. Не будет больше ароматного индийского чая, наспех заваренного и от этого еще более душистого. Не будет больше ничего, потому что жизнь продолжается. Потому что мы поверили, что она должна продолжаться, разрубив алмазным топором Тора эбонитовую трубку конца. Потому что рано или поздно она превратится в кислоту и будет выжигать наши внутренности и разъедать наши наружности. И никакой шквал не разметет эту бесконечную даль, которая становится все просторнее, которая становится вечностью, той самой вечностью, о которой по глупости и невежеству мечтали придворные алхимики. Больше не будет ничего и никого, кроме меня, Великого и Ужасного.

Иногда в просторах вселенной проплывают полированные гробы.

Вот и в пустой голове бесноватой Марины Цветаевой проплыл, как Арго, полированный гроб. Она точно знала, что этот гроб был липовым, хотя по нему она частенько постукивала.

Марине стало так тоскливо, будто ей вместо крови налили подкрашенного кипятку. Налили и улетели в Сибирь строить вакуум.

Марина Цветаева недолго думая забежала в магазин, купила бутылку масла, откупорила и сделала пару внушительных глотков.

- Вот тебе, дура! – проурчала она чревовещательно и с громоподобным хохотом улетела рассказывать своим близким о спасении мира.

И воцарился в могиле мир и покой.

Глаза не плачут, незачем им плакать и выдавать себя. На улицах шпионы-фонари следят за тем, как ты успешно носишь галстук. Глаза не плачут. Нынче им нельзя.

А вот в феврале начинает уже попахивать весной, словно пропащей селедкой. Была себе селедка, жила, в ус не дуя, да вдруг, неожиданно пропала. Вот так же и в феврале постоянно представляешь себе пропащую селедку. И все сразу же становится на свои места. Одним словом, два пишем – три в уме.

А вот раньше, говорят, ящеры летали, как наша корова. Воздух-то густой был, как молоко. Вот они и летали, как вороны.

СОН

…и шли мы долго в пустыне увенчанной колючками…

...а рядом с нами шла маленькая девочка с прекрасным именем Мумия...

...волосы ее развевал сухой ветер и губы у нее были влажные словно лепестки лилий…

...и смотрела она вперед весело и беспечно...

...и мы радовались за нее и тоже смотрели вперед весело и беспечно, беря пример с Мумии, которая была еще очень маленькой мумией и ничего не боялась...

...а когда она вырастет и станет большой мумией и начнет понемногу прятать глаза, испугавшись смотреть вперед, то у нее появится маленькая мумия из замогилья, маленькая и бесстрашная…

...и смотря на нее Мумия тоже будет бесстрашной и беззаботной...

...и когда пустыня ожесточила свои предвечерние суме...

Когда взошло солнце, цвета пережаренного печенья и ровная гладь неба подернулась рябью набежавших с востока облаков, когда промозглый утренний ветер рассказал нам вечную присказку о появлении на свет из мрака нового дня, я проснулся. Я лежал на берегу этого неба бескрайнего и спокойного, словно морской дракон в своем соленом подводном логове. Я был на много километров пыли и неба один, но я не чувствовал одиночества. Напротив, я был здесь счастлив и спокоен во много раз реальнее, чем затерянный среди людской толпы распухший от пьянства пилигрим. На горизонте пронеслось стадо зажаренных в масле мустангов, благоухая и веселясь. Сквозь пыль просачивались стебельки удивительных и неведомых растений. Неожиданно раздался глухой хлопок и на поверхности неба всплыли тельца уснувшей рыбы. Кому все это нужно и кто будет здесь ее собирать...

Странные вопросы ржавыми сверлами буравят мозги голодных алхимиков. Их утренняя радость пробуждения, в которой они осознают себя живыми омрачается. И они чувствуют себя измененными. И Изольда тоже чувствует. Она умная и красивая. И еще добрая. И сегодня она наверняка устроит что-нибудь эдакое, доброе и неповторимое. Ну, например, выбросится из окна или вскроет себе вены зазубренной опасной бритвой, разгадав всю красоту жизни в странном состоянии покоя. Каждому важно понять это состояние – томное и протяжное, словно леденящий душу могилообразный космос с выгоревшими звездами.

Вот, например Цирюльник умер, уже давненько умер, а ведет себя совершенно, как живой – ест и пьет, ходит в сортир и спит, да еще умудряется брить мертвых посетителей своей исчезнувшей с лица земли цирюльни призрачными бритвами.

Снег выпал ночью. Выпал неожиданно. Его никто уже не ждал. Все верили, что он уже никогда не вернется, радовались и продавали на базаре дубленки, поизносившиеся за зиму. И вот он, подумав, что о нем будут жалеть, выпал вновь и блестел всеми цветами радуги.

Вчера куртка поздоровалась с призрачным цирюльником рукавами. В этом не было ничего удивительного. Цирюльник частенько здоровался с пустыми рукавами. В пустых рукавах копошился Генри Мех.

А то, что все трупы делятся на какие-то группы – это подлая ложь, выдуманная, дабы затуманить наши и без того слабые мозги. Никто ни на что и ни за что не делится. И не собирается делиться. Просто это поговорка такая, что мы, мол, все трупы, а значит должны делиться. А кто вам сказал, черт подери, что вы трупы? По моему все вы обыкновенные сивые мерины. И сам я не лучше, раз развлекаю вас, анацефалов, своими рассуждениями. И вообще весь мир похож на коровью лепешку, которая лежит на корове, которая в свою очередь стоит на трех коровьих китах, которые плывут в разные стороны по коровьему океану. Тьфу!…

Если тебя завтра обещали повесить, то сегодня ты можешь съесть вареную курицу и запить стаканом пива.

Мертвый Джон Леннон никогда и никуда не выходил из дома. Сидел себе взаперти, да рассматривал американские журналы с фотографиями обнаженных девиц (в простонародье – голых баб). Пищу и сигареты ему приносил и складывал под дверь Пол Маккартни. Мертвый Джон даже лица его не видел. Он, в принципе, был безразличен к еде и сигаретам. Наплевать ему было и на Пола Маккартни. Ел и курил он лишь потому, что находил все эти вещи под дверью, когда тихонько выглядывал ночью на лестничную площадку, дабы заухать в провал лестничного проема. Не находил бы, не ел бы. И вновь умер бы спокойно и безразлично к своей новой смерти. Однажды Пол Маккартни каким-то неведомым образом узнал, что Мертвый Джон Леннон подхватил кладбищенскую водянку и посему притащил под дверь десять бутылочек одеколона "Саша" и бумажку с рецептом. В рецепте было черным по белому написано, что этот одеколон нужно выпить в один присест, дабы вылечиться. И Мертвый Джон Леннон вылечился. И дальше продолжал сочинять глупые песенки.

А все трискилионы повывелись, хотя Свастика Карловна и утверждает, что какие-то там трискилионы с зелеными глазами ей докучают. Научно доказано, что это лишь игра ее невочеловеченного воображения, тем более что у настоящих трискилионов довольно трудно определить цвет глаз только лишь потому, что цвета глаз у них как-то не существует. Да и самих-то глаз, судя по всему, тоже. Поэтому все трискилионы собрали свои скудные пожитки и грустно убрели в мир фантазий, разноцветных обрывков бумаги, красивых и непонятных словосочетаний. Они ушли туда, где нет повседневной суетности, где нет орденов и пампушек, где нет злости и совести, где нет всего того, от чего становится скучно, туда где нет слов, а есть только гробы и могилы, кости и черепа. И плевать им на друзей и на врагов, и на свою Родину, и вообще на все и на всех.

Монотонный гул камнедробящей машины надолго повис в воспаленном мозгу старого и похмельного Зарифа. Того самого Зарифа, который торгует на грязном весеннем рынке позеленевшей от гнева картошкой. Он представлялся себе старым и добрым джинном, которого окружили стены поганого базара, словно узорчатая медь древней арабской лампы. Зеленую картошку никто не покупал. Судя по всему этой весной не было спроса на злую зеленую картошку. Что делать дальше – Зариф не знал...

Теплая погода стояла уже третий день. Стояла на вершине горного пика и любовалась звездами. Звезды были маленькие и холодные. И еще далекие и манящие. Когда я был маленьким, мне говорили что звезды – это свечки, которые зажигает бог. Но теперь я вырос и узнал, что никакого бога нет, а звезды – никакие не свечки, а мертвые души, которых наторговал Чичиков.

И вокруг меня никого нет. Вокруг – лишь миф, который я вычитал в сказках и поверил в него, и из этой могучей веры Вокруг и проявилось, как проявляется падающее крыло ангела, отрубленное топором, проявилось в весну. И меня на улице – трое. Трое, которым сейчас ничего уже не нужно. У которых все позади – в мертвом прошлом, в которое они уже никогда не вернутся.

А гримуаров-то вовсе и нет никаких. Да и не было их никогда! Сказки все это! – Так думал дворник в рождественскую ночь. А думал он так потому, что рождество – это счастливый праздник всех дворников.

Так, с Днем Рождения тебя, Свинорылый Христос!

Я – красивая, тяжело раненная птица, а значит урод. Да, какой ни красивый, какой ни обаятельный – а урод!

Забутыгин сидел на самом краю крыши и лихо бутовал. Проходя щий мимо лирик Фрамугин попросил у него закурить, на что Забутыгин резонно возразил, что дело, мол – табак, после чего отсыпал немного пепла левой пригоршней. Фрамугин пошел дальше, усердно лузгая семечки, оказавшиеся у него в правом кармане френча. Чего только не найдешь в правых карманах френчей!

Но вдруг он глубоко осознал, что никакие это не семечки, а чистейшей воды овес, а он – старый мерин, который стоит в стойле и придает свой сивый организм насыщению. Чайки, подпрыгивая на куче навоза и выделывая различные танцевальные па народов севера, весело визжали. С улицы потянуло подвалом... Крыгин, одурманенный райским туманом, спускался с гор.

- Нет, это не винные пары, - подумал Роги и тело его вновь весело забулькало в канализационной трубе.

- А ништяк ночью на реке Текучке! – воскликнул дед Афонас, жадно ловя ноздрями магический запах раков.

Плоской тенью отделившись от стены Гармук попросил пить, после чего вновь слился с одним из интереснейших и неразгаданнейших миров – миром стены.

А дед Афонас, между тем, совершенно освоился. Все дело в том, что он внезапно понял, что мир реки Текучки и его собственный Афонасовский мир, взаимно дополняют и обогащают друг друга. И вот он, усердно постукивая своим стариковским сердцем, вливался в размеренную жизнь Текучки. Изредка он вылавливал различных речных обитателей и поедал их. По вечерам он туманным взглядом осматривал горизонт, к которому медленно приближалось покрасневшее солнце. Однажды, правда, его тихую жизнь потревожил Забутыгин, который забрался на крышу афонасовского шалаша и собирался там лихо побутовать в свое удовольствие. Но дед Афонас вовремя заметил пришельца и с позором изгнал его.

НЕ ПРЕРЫВАЙТЕ ЦЕПЬ ИСТИНЫ,
ДАЖЕ ЕСЛИ ОНА РАЗРЫВАЕТ ОБРУЧИ РАЗУМА.

Любая цепная реакция – прежде всего порождение глупости, в какой бы форме она не проявлялась. Посему не стоит все сваливать на дождь, что вот он де взял, да и промочил. Не станет даже самый завалящий дождь, ни с того ни с сего лить воду на вашу замшелую одежду. Тем более ключ не давал ему покоя. Он, облокотившись об одноногое дерево, смахнул с лица землю.

- Ох и парит! – устало подумал он, но обычный шум улицы глушил его мысли, словно помехи вражеское радио. Он тупо уставился на витрину, там демонстрировался плакат: «Все в горы! Даешь 48 часов без сна!»

По проспекту прогуливалось стадо бегемотов.

- Бежать! – мелькнуло у наго в голове, – Нет, бесполезно. Все равно догонят и отпинают. Лучше стоять не шелохнувшись и делать вид, будто ничего не замечаю.

К любому решению приходят неожиданно. Решение долго не хочет открывать двери, потому что все решения очень любят утром поспать. И они очень недовольны, когда их кто-то там беспокоит. Когда же их, заспанных, все же удается поднять с постели, они предстают злыми и недовольными. Поэтому лучше никогда и ни за что не приходить ни к каким решениям. Да и не принимать их у себя в кабинете, т.к. приходящие сами решения бывают дурными и льстивыми. Суровые они только у себя дома. Лучше сразу чем-нибудь бабахнуть их по репе. Не важно чем, важно сразу! Вот это будет дело!

Когда умирают птицы, они камнями падают на лысые головы.

| вперед »